Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

Молчание есть общение мыслящей души с самой собой. Стоит душе на мгновение задуматься о своей бесконечности, как тотчас наступает молчание. Оно слышно всем людям, во все времена, повсеместно, и стоит нам захотеть, мы всегда можем прислушаться к его предостережениям.

Молчание всегда более привычно, чем шум, скрывающийся среди ветвей тсуги шш сосны, и тем больший, чем больше наше присутствие там. Поползень, простукивающий стройные стволы деревьев рядом с нами, – лишь частный представитель торжественной тишины.

Оно, с его мудростью, всегда рядом: на перекрестках или обочинах дорог, оно таится на колокольне и в жерле пушки, идет следом за землетрясением. Оно собирает их шум и укрывает его на своей широкой груди.

Те божественные звуки, которые мы улавливаем внутренним слухом, которые доносятся до нас вместе с дыханием зефира или отражаются от поверхности озера, обычно бесшумны. Они смачивают виски нашей души, когда мы недвижно стоим среди скал.

Крик – дитя кирпичных и каменных стен. Шепот уместен в лесной чаще или на берегу озера, но молчание лучше всего приспособлено к акустике открытого пространства.

Все звуки – его слуги н поставщики, которые объявляют не только о том, что их хозяин существует, но что он особа редкая и его следует тщательнейшим образом искать. За самым ясным и значительным делом всегда наступает еще более значительная тишина, которая плывет по его поверхности. Гром – лишь сигнальная пушка, которая оповещает о том, какое общение ожидает нас. Мы восторгаемся и в один голос называем величественным не его глухой звук, но то бесконечное расширение нашей души, которое за ним следует.

Всякий звук чем-то родствен Молчанию. Он лишь пузырек на его поверхности, который сразу же лопается; эмблема силы и плодовитости этого глубинного течения. Он лишь тихие слова Молчания и только тогда приятен для наших слуховых нервов, когда является контрастом ему. Он представляет собой гармонию и чистейшую мелодию в той степени, в какой оттеняет Молчание и усиливает его.

Каждый мелодичный звук является союзником Молчания, он помогает, а не мешает абстрактному мышлению.

Поэтам всегда нравились одни звуки больше, чем другие, потому что они подчеркивают красоту Молчания.

Молчание – тот приют, где могут укрыться все. Оно служит продолжением всякой скучной беседы и всяких глупых действий, оно подобно бальзаму для каждого нашего огорчения и так же желанно после пресыщения, как и после разочарования; это тот фон, который художник – будь то мастер или ремесленник – оставляет незакрашенным н который неизменно приносит нам утешение, какую бы нелепую фигуру он ни изобразил на первом плане.

С каким спокойствием человек молчаливый размышляет о течении своей жизни, по-своему награждает добродетель и справедливость, терпит клевету и получает побои и относится к этому как к чему-то данному. Он составляет одно целое с Истиной, Добром и Красотой. Его не может затронуть людская злоба. Никто не в силах нарушить его покой.

Оратор лишает себя индивидуальности, он гораздо красноречивее, когда молчит. Он внемлет, пока говорит, и слушает вместе со своей аудиторией.

Кто не прислушивался к нескончаемому гулу Молчания? Оно рупор Истины, который каждый носит при себе и при желании может приложить к уху. Оно единственный истинный оракул, подобно оракулам в Дельфах и Додоне3, королям и придворным ые мешало бы прислушаться к его советам. Ответ, который они получат, будет недвусмысленным. Все откровения были нам ниспосланы только через него. В той мере, в какой люди прислушивались к изречениям этого оракула, они приобретали способность ясного видения, а их век оставался в людской памяти как век просвещенный. Но если они обращались к другому оракулу и его безумной жрице, то погружались во мрак невежества, а их время называли темным или мрачным. То были эпохи болтовни и шума, от которых до нас не дошло ни звука. А эпоха греческой культуры, молчаливой и гармоничной, вечно звучит в ушах людей.

Хорошая книга – тот смычок, который извлекает звук из наших молчаливых лир. Во всех эпических сказаниях, которые мы читаем затаив дыхание, есть важные слова: Он сказал. Когда мы доходим до них, то понимаем: именно они обращены к нашему сокровенному я. Часто бывает так, что мы переносим интерес к продолжению нашего собственного ненаписанного труда на написанную и сравнительно безжизненную страницу. Это продолжение составляет неотъемлемую часть всех ценных книг. Цель автора – сказать раз, но выразительно: Он сказал. Это большее, чего может достичь создатель книги. Хорошо, если ему удастся сделать том своих произведений тем стержнем, о который разбиваются волны молчания. Нас волнует не столько производимый звук, сколько та пауза, когда, по словам Грея4, порыв собирается с силами, пауза, которая бесконечно величественнее, чем докучливое завывание бури.

По вечерам Молчание посыпает ко мне многочисленных эмиссаров, некоторые из них плывут по постепенно утихающим волнам, вызванным шумом поселка.

Я напрасно пытался бы объяснить Молчание. Английский язык здесь бессилен. В течение шести тысяч лет люди называли его на разных языках с наиболее возможной для каждого из них точностью, и все же оно остается для нас книгой за семью печатями. Человек может в течение некоторого времени быть уверен в том, что загнал его в угол и однажды непременно даст ему исчерпывающее объяснение, но и ему в конце концов суждено замолчать, а люди лишь заметят, что этот человек многообещающе начал. Ибо когда он, наконец, погрузится в молчание, диспропорция между тем, что сказано и что не высказано, окажется столь огромной, что сказанное покажется лишь пузырьком на поверхности в том месте, где он нырнул.

И все же, подобно береговым ласточкам, которые живут на обрывах, мы будем продолжать выстилать наши гнезда морской пеной, чтобы однажды они стали хлебом насущным для тех, кто живет у моря.

1839 год

ФОРМА СИЛЫ

17 мая. Мы справедливо утверждаем, что слабый человек плосок, так как он, подобно всем плоским предметам, не поднимается в направлении своей силы, то есть своей узкой грани, но представляет удобную поверхность, на которую можно оказывать давление. Он скользит по жизни. Большинство вещей прочны в каком-то одном направлении: соломинка – в длину, доска – в плоскости, колено – под прямым углом к мышцам. Но мужественный человек – это идеальной формы шар, который не может упасть плоской стороной вниз, он прочен во всех направлениях. Трус в лучшем случае представляет собой сплюснутый шар; он обычно слишком образован, слишком вытянут с одной стороны и сжат – с другой. Его можно сравнить с полым шаром, в котором наилучшее расположение вещества достигается при наибольшем объеме.

Мужество

2 дек. Редкий пейзаж сразу наводит нас на мысль о его обитателях, чье дыхание: – его ветер, чьи настроения – его времена года, для кого он всегда будет прекрасен. Беспокоиться и нервничать, вместо того чтобы быть безмятежно спокойным, как Природа, не пристало тому, чей характер столь же тверд, как у нее. Мы не стоим па передовом краю битвы каждую минуту нашей жизни. Там, где мужественный человек, там и есть самая гуща борьбы, форпост чести. От службы освобождается не тот, кто обеспечивает себе замену, чтобы не ехать во Флориду5. Он получает лавры на другом поле. Ватерлоо – не единственное поле брани: сейчас в мою грудь нацелено столько же смертоносных орудий, сколько их насчитывается в английских арсеналах.

ИЗ ГЛАВЫ О МУЖЕСТВЕ (НАБРОСОК)

Дек. Мужество не столько в решительных действиях, сколько в здоровом и спокойном отдыхе. Абсолютное мужество обнаруживает тот, кто вовсе не выходит из дома и со всех сторон привлекает к себе родственные души.

Мужественный человек никогда не слышит шума войны, он доверчив, лишен подозрительности и так